Но что там какой-то ныне забытый Скабичевский… Возьмем Бориса Зайцева - крупного писателя и, говорят, человека редких душевных качеств. Заглянем в его роман «Дальний край», опубликованный еще при царе, в 1915 г. Речь там идет о первой русской революции и о революционерах, сосланных на каторгу после ее разгрома, про их тяжкую жизнь, «напоминавшую быт рабов на плантациях». Жизнь эта, дескать, «состоит в том, что до полудня они работают, в полдень завтракают, а вечером их гонят назад, проверяют и дают зуботычины. Солнце всходит, заходит, со своей правильностью, и с той же правильностью, машинально, полуживые, делают свое дело люди, обреченные на пятнадцать, двадцать лет этой жизни. Их отупение, через некоторое время, доходит до того, что сопротивляться они уже не могут: был случай, когда из партии в десять человек один бежал. Караульный выстроил девять оставшихся, и перестрелял их, одного за другим: они не противились».
Дальше – больше, но тоже хорошо: кто-то из ссыльных убил унтера, издевавшегося на ссыльными. Злобное начальство лютует: «Но как ни сажали их в карцеры, как ни морили и угрожали смертью, ни Степан, ни товарищи не сознавались. Тогда, в один прекрасный день им заявили, что если виновный не найдется, шесть человек, по жребию, будут расстреляны.» И вот Степан сознается, что убил он, то есть берет на себя чужую вину. Его немедленно сажают в карцер, а наутро расстреливают. Никакого суда, даже военно-полевого, и никаких формальностей.
Нужно ли говорить, что здесь всё от первого до последнего слова сущий вздор и небылица? В действительности ничего подобного не бывало и по условиям того времени просто не могло быть. Реалии карательной и пенитенциарной системы были совершенно не таковы. Но что значат факты и вообще всякие мелочи юридического быта, когда надо обличить «бездушные порядки», да и вообще очень хочется популярности? Ведь сочувствуя унтерам и городовым, которых сотнями убивала революционная сволочь, порой даже с семьями, известности и капиталу не наживешь… Так что к черту юридические и вообще любые подробности! Мели, Емеля – твоя неделя.
И даже самые лучшие не убереглись от этого морока. В «Бесконечном тупике» Галковский совершенно справедливо обрушился на Чехова – да-да, на нашего замечательного и (в том числе мной) любимого Антона Павловича:
«Чехов писал в письме к Суворину:
«Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, размножали преступников…»
Как Чехов мог написать такую нелепость? «Видно из книг», – а почему не из действительности? «Сгноили в тюрьмах миллионы», – откуда такие бредовые цифры? И что значит "миллионы людей"? Что, просто хватали и швыряли в кутузки совершенно невинных граждан? «Сгноили зря», – это вообще двусмысленное выражение: что же, если «не зря», то значит можно? И что, так уж специально вот сифилисом заражали? Где? Когда?
А хотелось Чехову, чтобы все было именно так. И вот он тогда скромный, добрый, прогрессивный – грохнул бы томом «Сахалина» по столу, да так, чтоб весь земной шар содрогнулся. Это уже вам не А.П.Чехов, сочинитель, а пророк, «совесть нации». Конечно, мечта, фантазии. И, добавим, мечта мелкая, меленькая, одним словом, «журналистская», «писательская» («Миру провалиться, а мне об этом написать».) Но мечта. (…)
Стилистическая фигура из чеховского письма – «мы сгноили в тюрьмах миллионы людей» – приобрела в контексте последующей истории России кровавый оттенок, оттенок буквальности.» (конец цитаты Г.)
Ну вот в конце концов мир и провалился. В 1858 г. Борис Николаевич Чичерин приехал в Лондон с желанием вразумить Александра Ивановича Герцена и направить этого сверхталантливого публициста на путь истинный. Великий юрист встретился с великим писателем-радикалом. Диалога, при всем взаимном уважении, не вышло (оба потом написали прекрасные мемуары об этом). Чичерин: «Я говорил ему о значении и целях государства, а он мне отвечал, что Людовик-Наполеон ссылает людей в Кайенну. Я говорил, что преступление должно быть наказано, а он отвечал, что решительно не понимает, каким образом учиненное зло может быть исправлено совершением другого, такого же зла. Все теоретические вопросы разрешались у него остроумными сближениями, юмористическими выходками. В сущности, у него был ум совершенно вроде изображенного им доктора Крупова, склонный к едкому отрицанию и совершенно неспособный постичь положительные стороны вещей». Революцию он называл «поэтическим капризом истории, которому мешать неучтиво».
«Поэтический каприз» заставил себя ждать довольно долго - прошло аж полстолетия, и оба спорщика, на свое везение, успели помереть. Но вот эстетически одаренный племянник одного из них, Чичерин Г.В. (великий полиглот и автор отличного эссе о Моцарте), не только дожил, но и принял в этом «капризе» большое участие, сделавшись в конце концов даже наркомом иностранных дел. Однако и на советской службе во главе НКИД степень его невежества в хозяйственных и вообще жизненных «реалиях» оставалась гомерически неправдоподобной – и вместе с тем вполне характерной для левого интеллигента, выросшего на публицистике и беллетристике. Друг его юности Румбовицкий, работавший в Государственном банке, рассказывал о такой просьбе Г.В., высказанной им в 1918-м или 19-м году:
- Никола мне пишет из Козлова, что они там голодают. А у меня - целый пуд пшена, полученный по пайку. Нельзя ли через Госбанк перевести его моему брату в Козлов?
Друг был озадачен: переводить пшено через Государственный Банк? Кто говорит ему об этом? Наивное дитя или государственный муж, управляющий международной политикой огромной страны?
Обозревая всю эту бессмыслицу и хаос в головах, понимаешь, что надобно удивляться не тому, что ancien regime в конце концов пал, а тому, как он в подобной обстановке вообще умел держаться.