Вероятен вопрос: почему дилетант-журналист может представить публике подобный нарратив, опередив настоящих ученых? Мне кажется, это вопрос интересный.

Публицист или романист обычно берут за основу какой-то один источник сведений, вокруг которого накручивают  всё повествование. Остальные источники лишь кое-что добавляют к основным, но не многое. Этот главный «источник вдохновения» – иногда их может быть два или три, но не больше – задает и общий взгляд, и фактическую канву. В случае конкретно с Зыгарем это, судя по всему, мемуары Витте, притом что это один из наиболее тенденциозных мемуаристов (воспоминания крупных политических деятелей вообще принадлежат к числу наименее достоверных). Выбор основы, разумеется, редко бывает случаен: «опорный текст» должен быть конгениален мировоззрению автора. Тот же Зыгарь – левый либерал, продвигаемый соответствующей медийной тусовкой, и поэтому Витте – парвеню, пиарщик и оппортунист, «отец» левацкой 1-й Думы – самый естественный для него выбор. (Недаром же Витте охотно издавали даже в Совке).

Для «попсы» такой подход к делу совершенно нормален. Но если тем же путем последует «академик», то это будет все равно что уголовный следователь, который в сложном деле, к коему привлечено 127 человек (свидетелей, подозреваемых и обвиняемых), ограничится допросом одного или двух лиц, наиболее ему симпатичных, и именно на их показаниях построит все свои выводы. Конечно, есть шанс, что именно эти-то люди и скажут ему настоящую правду - но до чего же этот шанс невелик! А уж проверку в нормальном суде такие выводы в любом случае не пройдут.

Иными словами, чтобы выбрать наиболее надежных свидетелей и далее базировать свои выводы именно на их показаниях, следователю нужно сначала допросить всех остальных, то есть очень многих, сличить и оценить все обстоятельства дела (всевозможные доказательства, результаты обысков и осмотров и т.д.). Это задача очень трудоемкая – и именно поэтому сложные процессы (включая дознание и предварительное следствие) так продолжительны, притом что работают над ними целые следственные бригады, группы прокуроров и адвокатов, плюс судьи в нескольких инстанциях.

Историческое исследование целой эпохи сродни такому следствию, только совершается оно в гораздо менее благоприятных условиях: во-первых, оно может быть только авторским (т.н. «коллективные монографии» обычно выходят сухими, компромиссными и лишенными единого взгляда, а потому широкой публике мало интересны); во-вторых, добросовестное исследование эпохи по количеству обстоятельств превосходит даже самое сложное судебное дело; в-третьих, оно выполняется частными лицами, зачастую небогатыми и не располагающими официальной поддержкой. Не случайно крупнейший русский историк С.М.Соловьев любил говорить, что «у науки сборы долгие, и беда, если она ускорит эти сборы».

Можно возразить: а почему бы исследователю не основываться на чужих монографиях, складывая свое здание из готовых кирпичей? Но это далеко не всегда возможно в эмпирических науках. Во-первых, встречаешь много пробелов: скажем, как-то раз я заинтересовался сюжетом о переговорах насчет образования чисто кадетского правительства, которые дворцовый комендант Трепов (тот самый, который «патронов не жалеть») вел с кадетами в период 1-й Думы (1906 г.), но понял, что несмотря на множество свидетельств об этом удивительном эпизоде, он толком не изучен, и чтобы разобраться в нем по-настоящему, нужно потратить куда больше времени, чем я могу себе позволить.

Да и чисто фактических ошибок в монографиях хватает: так, ведущая исследовательница эпохи Александра Третьего, Твардовская (дочь того самого Твардовского), принимала за быль историю, будто царь однажды застрелил своего адъютанта. В действительности это вранье, пущенное английскими газетчиками и подхваченное революционной публицистикой; из опубликованного еще в 20-х гг. дневника графа Ламздорфа можно узнать, как сам царь вместе с «убитым» им бароном Рейтерном над этими враками потешались. Тем не менее эта ложь проникла в науку, и до сих пор не вычищена. И даже благосклонные к царскому режиму авторы сплошь и рядом попадают впросак: например, в недавней книжке Зимина, добросовестного описателя придворного быта, утверждается, что бывший министр двора граф Фредерикс доживал век в ленинградской коммуналке, а когда умер, то соседи обрядили его в раззолоченный мундир, давно не ношенный, и вот в коммуналке лежал на столе настоящий «царский сатрап»! Эпизод яркий, так и просится под перо публициста, условного «зыгаря», но проблема в том, что Фредерикса большевики выпустили за границу и умер он в Финляндии. Чтобы убедиться в этом, достаточно было посмотреть Вики, где есть даже фото надгробия.

И это еще простые случаи, где для установления истины не надо обращаться к архивам.

А вот публицисты и беллетристы отнюдь не отягощены высокими стандартами, скрупулезной проверкой фактов и всесторонним их освещением – почему и могут весьма быстро изготовить и представить «широкое полотно». Публика же будет изумляться их скорости, не понимая, отчего академические специалисты не могут того же? Но та производительность, которой отличаются Церетели или Никас Сафронов, никогда не была возможна для Микеланджело или Веласкеса. Художник, относящийся к своей задаче с полной серьезностью, может работать над одним полотном всю жизнь – как Александр Иванов писал «Явление Христа народу». К тому же в искусстве еще можно взять гениальностью, а в научных исследованиях даже оно не дает большого ускорения.

Так что «серьезное» и «поп» в принципе не могут и не должны конкурировать. Когда Прокофьева по возвращении в СССР спросили, не боится ли он конкуренции Дунаевского, то он удивился: «Нет, а с какой стати? Ведь у нас с ним разные профессии».