«С.Атава в своем «Оскудении», печатавшемся в «Отечественных записках», то есть в органе, который нельзя заподозрить в недоброжелательном отношении к мировому суду (sic!), рассказывал вполне определенно о мировых судьях, которые при решении дел принимали во внимание «нечто более осязаемое и необходимое», чем какие бы то ни было принципы нематериального свойства.»
Итак, писатель С.Атава «рассказывал нечто вполне определенно». В научной статье это рассматривается как веское доказательство. А что это вообще был за «Атава»? Это известный очеркист Терпигорев (кстати, не возьму в толк, зачем же он поменял свою столь выразительную фамилию на невнятный псевдоним). А «Отечественные записки» в то время, когда там печаталось «Оскудение» (1880 г.), редактировал не кто-нибудь, а сам Салтыков-Щедрин, унаследовавший редакторство от Некрасова. Я-то думаю, что следовало бы, напротив, заподозрить этих людей в недоброжелательстве - и даже не к мировому суду, а ко всей официальной сфере; однако Полянский принадлежит к левому лагерю, и потому для него всякое свидетельство, исходящее от «Отечественных записок», не может быть поставлено под сомнение. Ну еще бы – ведь это же написал Терпигорев в журнале, который редактировал сам Михаил Евграфович!..
Посмотрим же, какова реальная цена свидетельствам, освященным авторитетом столь известных имен. У А.Ф.Кони – человека также леволиберальных взглядов и относящегося к официальным сферам довольно критически – находим следующий любопытный рассказ:
«В феврале 1883 года в «Отечественных записках» появилась статья В. Кроткова «Частный поверенный (эпизод из практики автора)». В ней с живостью и в талантливой беллетристической форме описывались внутренние порядки одного из больших окружных судов в старом, богатом историческими воспоминаниями губернском городе московского судебного округа. Эти порядки, по описанию автора, шли не только вразрез с элементарными требованиями правильной внутренней организации судебного учреждения, но наряду с ними укоренились и преступные сделки между тяжущимися и членами — докладчиками в гражданском отделении».
Все дальнейшие подробности желающие могут прочесть у самого Кони по ссылке, а тут я выделю один только пассаж:
«Судебное ведомство, - пишет он, - в это время подвергалось усиленным нападкам, от резкости и клеветнических приемов авторов которых оно одно не было ограждаемо. ... Вокруг нового суда все более и более сгущался мрак отчуждения и недоверия. Можно было себе ясно представить, как могла еще более сгустить этот мрак подобная статья!»
Надо понимать, что все это происходит в трудную эпоху, последовавшую за убийством Александра II, когда все институции эпохи реформ оказались под ударом. Однако мы с изумлением видим, что прогрессивные «Отечественные записки» во главе М.Е.Салтыковым- Щедриным преспокойно льют воду на мельницу реакции! А ведь казалось бы, самое время либеральным обличителям помолчать, умерить критический жар, а еще лучше - похвалить новые суды. Но нет, остановиться они уже не в силах – их просто несет. Привычка – вторая натура. Кони, тоже левый либерал, странную редакторскую политику Щедрина осуждать избегает, однако, как честный юрист, все-таки не может обойти упоминанием столь вопиющее обстоятельство…
Однако самое интересное происходит дальше. Кони вызывает министр юстиции Набоков, дед другого известного писателя, и озабоченно просит его провести ревизию указанного обличителями окружного суда. (Как видим, тогда на публикации в оппозиционных СМИ приходилось реагировать как следует: чиновникам репутация была важна, и разоблачительная журналистика имела такую силу и влияние, которых ныне вовсе не имеет). Кони, натурально, туда отправляется, проводит ревизию и приходит к однозначному выводу, что «все, что касалось стачки частных поверенных с членами суда, оказалось сплошною клеветою». Затем сообщает о своих выводах Набокову, и при этом чувствует, как у них обоих «с души свалился камень». Поклеп оказался ложным.
Собственно, это всё, что нужно знать о тогдашней обличительной беллетристике, не исключая “Льва Николаевича”, “Михаила Евграфовича”, “Алексея Максимовича” et cetera, творения коих и поныне так любят принимать за истину все «враги французских булок».
На этом бы можно и остановиться, но для особо интересующихся раскрою напоследок личности фигурирующих в очерке Кони людей (советские публикаторы его сочинений эту элементарную справочную работу не проделали, хотя автор специально оставил в тексте как можно больше зацепок):
Старший председатель Московской судебной палаты – это тайный советник, сенатор Александр Николаевич Шахов (1821-86), воспитанник престижнейшего Училища правоведения.
Председатель суда, подвергшегося клевете и ревизии - действительный статский советник Михаил Михайлович Веселкин (1842-97), а его суд, обруганный прогрессистами – Смоленский окружной.
Прежний председатель Смоленского суда, снискавший дурную славу – Н.С. Арсеньев
Секретарь суда при Арсеньеве, описанный как главный коррупционер «Жыпин» – это частный поверенный, титулярный советник Василий Петрович Клитин. Его подельник, фигурирующий как «Гром» - это купец Моисей Абрамович Град.
P.S. Граф М.Т.Лорис-Меликов, в 1880-81 гг. всероссийский «вице-император», писал своему приятелю Кони о Щедрине: «Он сильно болен, осунулся, а вследствие этого стал еще более раздражителен и тяжел. Беседа с ним, признаюсь, не представляет ничего заманчивого или приятного; одна только желчь и огульное порицание всех и каждого. Бесспорно, что господь наделил его мозгами весьма широко; но мозги эти смазаны такою густою темно-желтою краскою, что до светлых цветов и не доберешься. Полагаю, что все сатирики одного склада с Салтыковым».
P.P.S. Ну и на десерт еще один рассказ того же А.Ф.Кони – как раз про мирового судью и прессу. Вкратце там содержание таково: про мирового судью Трофимова «ходили слухи, что он держит себя чрезвычайно развязно в судебном заседании, шутит над свидетелями и подсудимыми, дает им наставления из области житейской философии и читает нотации и этим очень увеселяет собирающуюся в большом количестве в его камеру публику. Слухи эти проникали нередко и в печать, причем мелкая пресса, не стесняясь, называла разбирательство у Трофимова «балаганом».» И вот Кони неофициально, инкогнито отправляется на это все посмотреть:
«И что же? Вместо прославленного балагана я увидел настоящее мировое, жизненное, чуждое бездушной формальности и равнодушной торопливости разбирательство. За судейским столом сидел умный и трогательно добрый человек, по-отечески журивший участвующих в деле и по-отечески входивший в их нужды и их понимавший. Не неуместной фамильярностью веяло от него, а той искренностью отношений и выражений, которые были гораздо понятнее простым людям, выходившим пред судейский стол, чем холодные, сакраментальные слова процессуального закона. И отношение всех находившихся в камере к Трофимову было особенное: между ним и ими чувствовалась живая связь и взаимное понимание. Даже словечки, которые он «отпускал», приобретали в его устах и в этой обстановке совсем особенный характер: они служили чутким выражением чувств и настроения присутствующих; в них, иногда в своеобразной форме, выражался удовлетворяющий внутреннее чувство нравственный приговор над тем, что не умещалось в узкие рамки юридического определения. И в тоне и способе произнесения Трофимовым его поучений и репримандов не было ничего оскорбительного. Напротив, среди наполнявшего места для публики серого люда порой произносилось полушепотом: «Пра-вильно!.. Справедливо!.. Это так!..» и т. п. А тот, кто вызвал «выходку» судьи, по большей части с повинным видом соглашался с мировым судьей или добродушно разделял сдержанный смех аудитории. По существу же все дела, при разборе которых я присутствовал, были решены, по моему мнению, вполне правильно, и под каждым из этих решений я подписался бы обеими руками. Не в первый раз увидел я при этом, как необходимо для того, чтобы судить о том, что происходит в судебном заседании, быть в нем самому и воочию познакомиться с теми оттенками в словах и действиях участвующих лиц, передать которые ни печать, ни обыкновенный рассказ не в состоянии. Мне с душевной болью вспомнилось, что я был одним из главных виновников возбуждения дисциплинарного производства о Трофимове, во время которого этот истинный народный судья пережил, конечно, не мало тяжелых минут.»
Вот вам, пожалте, и пресса, и литература. Как говорится, "окно в жизнь можно закрыть газетой" (с).