Из записей статс-секретаря С.Е.Крыжановского: «Несколько недель совместной работы со Второй Думой убедили правительство, что жить с ней нельзя, так как задачей господствовавшего большинства была не законодательная работа, а борьба с правительством и даже с государственным строем вообще, и думская деятельность рассматривалась ими лишь как удобный способ пропаганды в условиях, не стесненных цензурой и полицией (говорить с страной через головы собрания). Уже к апрелю [1907 г.] выяснилось, что Думу придется распустить, и П.А.Столыпин по примеру И.Л.Горемыкина решил изменить самый закон, чтобы обеспечить преимущество на следующих выборах более культурным слоям населения. (...)
Манифест, при котором был опубликован новый закон, не был актом, изданным по ст. 87 основных законов, а актом учредительным, непосредственно исходившим от верховной власти, а, следовательно, не подлежавшим последующему одобрению Государственной Думы и Совета. Манифест был составлен лично Столыпиным. (...) Производить новые выборы на прежних основаниях значило ввергать страну лишний раз в лихорадку без всякой надежды получить Думу, способную к производительной работе. Надо было, следовательно, или совсем упразднить народное представительство в том виде, как оно было создано в 1905-1906 годах и перейти к системе диктаторского управления, что, вероятно, было бы самое лучшее при условии, чтобы диктатор двигал жизнь, а не ставил ей препон, или к системе областного представительства, мысль о котором еще недостаточно созрела; или, наконец, попытаться на основе нового узаконения избрать из русского хаоса по крупинкам те элементы, в коих жило чувство русской государственности, и из них создать Думу как орган перевоспитания общества".
"И Первая, и Вторая Думы приоткрыли картину народных настроений, которой не представляли себе ни правители, исходившие из понятий, завещанных официальным славянофильством, ни даже общество, исходившее из представлений народнических. Она вполне оправдывала пророчество, вырвавшееся у Д.С.Сипягина после объезда им Поволжья: "Мы стоим на вулкане". Огонь социальной зависти, таившийся в недрах России, в ее полуобразованных слоях, прорвался тут наружу, угрожая испепелить самое здание государственности. Раздел имуществ, разграбление культуры, полнейшее презрение к историческому строю оказались единственными лозунгами, доступными пониманию социалистов, имевших за собою чуть не половину Второй Думы; кадетствующая интеллигенция, легкомысленно радикальная, подпираемая евреями и другими инородцами, рвавшаяся к власти и наивно мечтавшая пройти к ней на спинах своих левых союзников, противовесом социалистам служить не могла; голос умеренных элементов тонул в общем хоре.
Дать выход этому огню наверх - плыть по течению, стараться подладиться к голосу этой Думы - значило бы раствориться в анархии. Оставалось одно - прикрыть отдушину, закупорить ее в надежде, что огонь притухнет и даст время принять меры к подсечению его корней и к укреплению правительственного аппарата. Вырвать Государственную Думу из рук революционеров, слить ее с историческими учреждениями, вдвинуть в систему государственного управления — вот какая задача становилась перед Верховной Властью и правительством.
Историческая аналогия - пример Пруссии, где на заре народного представительства сложились такие же примерно противоречия между составом палаты и властью, повелительно указывала единственный возможный выход - изменить избирательный закон, разгрузить Думу от социалистов и кадетов и усилить ее умеренное крыло. Колебаний тут быть не могло - они являлись бы преступлением. Говорить, как многие в то время говорили, были намеки и в Совете Министров, что изменение верховной властью недавно лишь изданного ею торжественного акта явилось бы опасным ударом по народному правосознанию - значило не понимать сложившейся обстановки. Состав Государственной Думы и ее устремления ясно свидетельствовали, что именно правового-то сознания и желания стоять на почве права и не было в тех слоях населения, которым удалось получить в Думе большинство. Это сознание надо было еще создавать и воспитывать. А для этого требовались долгие и долгие годы спокойного, творческого труда, а не доктринерского квиетизма.
Конституция, самая широкая, не могла бы предотвратить смуты. Конституция, под которой русская интеллигенция разумеет обычно парламентаризм, передав власть в руки кадетской группы, подбитой социалистами и подпираемой сзади советами, неизбежно вывела бы Россию на дорогу политики Временного правительства, т.е. разрушения исторических основ порядка и непротиводействия пропаганде крайних элементов.
...Централизация высшего управления не давала выхода жажде деятельности и порывам честолюбия, накоплявшимся в среде местных интеллигентных классов, быстро возраставших в численности. Хотя Россия в смысле возможности восхождения к власти отдельных лиц была страною едва ли не самой демократической (все высшее чиновничество, не исключая и министров, слагалось, по преимуществу, из лиц невысокого происхождения) и управление империи было наименее классовым, но общее количество его элементов было незначительно. Местные таланты и честолюбия при всем старании почти не имели возможности пробиться к центру или занять удовлетворяющее их положение на местах. Поэтому они силою вещей становились во враждебное отношение к центральной власти и только путем выхода из-под ее опеки, хотя бы и ценою разрушения строя, могли надеяться найти простор для своего развития и проявления. Обстоятельство это прежде всего сказывалось на окраинах, особенно западных, но сильно чувствовалось и в центре.
...Достаточно было пообглядеться среди пестрой толпы "депутатов", а мне приходилось проводить среди них в коридорах и в саду Таврического дворца целые дни, чтобы проникнуться ужасом при виде того, что представляло собою первое русское представительное собрание. Это было собрание дикарей. Казалось, что русская земля послала в Петербург всё, что было в ней дикого, полного зависти и злобы. Если исходить из мысли, что эти люди действительно представляли собою народ и его "сокровенные чаяния", то надо было признать, что Россия еще по крайней мере сто лет могла держаться только силою внешнего принуждения, а не внутреннего сцепления, и единственный спасительный для нее режим был бы просвещенный абсолютизм. Попытка опереть государственный порядок на "воле народа" была явно обречена на провал, ибо сознание государственности, а тем более единой государственности, совершенно стушевывалось в этой массе под социальной враждой и классовыми вожделениями, а, вернее, совершенно отсутствовало. Надежда на интеллигенцию и ее культурное влияние тоже теряла почву. интеллигенция в Думе была сравнительно малочисленна и явно пасовала пред кипучей энергией черной массы. Она верила в силу хороших слов, отстаивала идеалы, массам совершенно чуждые и ненужные, и была способна служить лишь трамплином для революции, но не созидающей силой".